Полночь. Цепи с раздражающим звяканьем вновь резко натягиваются. Запястья и лодыжки горят от впивающейся в кожу стали. Горло стягивает ненавистный металлический ошейник, не позволяющий вырваться, удерживающий на цепи. Клыки вгрызаются в металл. Бесполезно. Блеск диких, безумных глаз, горящих жаждой убивать, мелькает в темноте. Яростный взгляд лихорадочно мечется по стенам, полу, потолку, окну напротив. Окно. Кинуться к нему, изо всех сил рванув цепи, не обращая внимания на кровь из разодранных под металлом запястьев и горла. Кажется, что толстые кольца, прикреплённые к стене и сдерживающие цепи от оков, вот-вот не выдержат и будут вырваны из стены. Но трещины вокруг них лгут — металл прочно и надёжно удерживает зверя. Рвануться снова, рыча, в бешенстве царапая длинными чёрными когтями пол, когда натянувшиеся цепи не поддаются. Задыхаясь, оглашать помещение разъярённым рычанием и почти отчаянным воем. И сходить с ума, закованным, заточённым в своей клетке, всю ночь до самого рассвета.

Вслед за ночью всегда восходит Луна.

Час ночи. Луна. Проникший сквозь маленькое окно лунный свет медленно скользит по чёрной шерсти, заставляя её отливать серебром. Выбившийся из сил, вымотанный зверь тяжело дышит, почти повиснув на своих цепях. Кровь от очередных попыток освободиться тонкими тёмными струями медленно течёт по шерсти из-под металлических оков. Будто живой, свет Луны, подчиняющей разум, вылавливает эти кровавые ручейки, играя с ними, поблёскивая в их темноте и скользя выше. Немного усталые, но всё так же горящие одержимостью большие чёрные глаза, бросают почти молящий взор в сторону окна. Бессмысленно. Его добровольное заточение будет повторяться каждое полнолуние. Никто не откроет эту дверь до утра. Никто не снимет эти проклятые оковы до самого рассвета.

Вслед за Луной всегда приходит Зверь.

Два часа ночи. Сырость и пыль. Чуткий звериный нюх различает малейшие запахи, слышит не уловимый для человека тонкий аромат старого дерева, из которого сделана дверь его «тюрьмы». От времени и сырости древесина пахнет иначе. Не тленом, нет. Словно в лесу после дождя… Влажной листвой под ногами… Человеческому обонянию недоступен этот лёгкий, едва различимый, пьянящий запах. Слаще его только запах крови.

Дверь. Желание разнести в щепки эту проклятую дверь так велико, что заставляет метаться из стороны в сторону, снова и снова пытаясь разорвать цепи. Но даже всей силы разъярённого зверя не хватает, чтобы услышать, как они с долгожданным звяканьем разрываются на отдельные звенья, даря свободу. Жаждать воли, подчиняясь своему «голоду» убийцы, древнему, как мир, инстинкту охотника, и, хрипя от безысходности, оставлять глубокие отметины на стенах и полу от когтей, способных в считанные секунды распотрошить любого…

И только однажды к Зверю пришёл Он.

Три часа ночи. Луна на некоторое время скрывается за собравшимися на небе тучами, и её свет исчезает, растворяясь в воздухе «тюрьмы» тонкой серебристой дымкой. Большие чёрные глаза чуть ли не тоскливо смотрят в окно. Почти смирившись, зверь опускается на холодный пол, лишь раздражённо, тихо рыча на звякающие от каждого движения цепи. В темноте слышится только сиплое дыхание практически охрипшего от нескольких часов остервенелого бессмысленного рычания и воя зверя. Усталость постепенно овладевает им, сон тянет за собой, предлагая смириться, наконец, со своим положением и забыться. Вымотанный взгляд опускается от окна на пол перед ним, глаза медленно закрываются, пару раз упрямо открываясь, но в конце – сдаваясь своей измотанности. Веки почти опускаются, как слух улавливает недоступный для человека звук чьего-то появления, а полу-прикрытые глаза замечают неразличимое в темноте движение – кто-то безбоязненно протягивает к нему руку…

Мгновение — и чёрная шерсть угрожающе дыбится, острые клыки обнажаются в свирепом оскале, глаза наливаются кровью, наполняясь ещё большим безумием и желанием растерзать. Инстинкт срабатывает быстрее, чем он успевает понять, кто перед ним: молниеносное движение — и челюсти с клацаньем щёлкают у кончиков пальцев непрошеного гостя, в последнюю секунду непостижимым образом успевшего одёрнуть руку практически из самой пасти зверя. Но клыки всё же задевают бледную кожу, «царапнув» по тыльной стороне ладони и оставляя два кровоточащих следа. Чёрные глаза загораются жаждой – запах крови незнакомца ударяет в нос, буквально сводя с ума. И только натянувшиеся вслед за рывком зверя цепи не позволяют дотянуться до стоящего всего в полуметре от него и сокрытого в темноте незваного гостя. Тёмные капельки крови медленно ползут по руке мужчины, срываются с кончиков длинных пальцев и с тихим звуком падают на пол. Разъярённый, взбешённый появлением чужака и возбуждённый запахом его крови, зверь клацает челюстями, рвёт и мечет, рыча, скалясь, делая очередной выпад в попытке достать до спокойно стоящего совсем рядом мужчины и не боящегося ни его клыков, ни когтей. Он стоит на месте, его лицо скрывает темнота, и даже острое зрение не помогает увидеть того, кого он готов разорвать на части.

Луна выплывает из-за туч медленно и лениво, её свет проникает сквозь окно и скользит по чёрной вздыбленной шерсти, оскаленным клыкам, почти красным глазам с лихорадочным блеском убийцы, когтям, яростно пытающимся достать до незваного гостя. Обманчивый свет как-то робко крадётся по полу от хрипло рычащего, кидающегося зверя к ногам спокойно стоящего мужчины. Бледный луч скользит по незнакомцу, поднимаясь выше, аккуратно касаясь изящных пальцев, отражаясь в тонких тёмных неровных линиях стекающей по ним крови. Вылавливая из темноты строгий силуэт, лунное сияние медленно плывёт вверх, освещает завитки на концах длинных чёрных волос, переливающихся в зыбком свете. Осторожно поднимающийся выше серебристый луч боязливо открывает тонкие черты лица, линию губ и, наконец, разливается, растворяясь отблесками далёких звёзд, в строгом взгляде до боли знакомых тёмных глаз, смотрящих с укором на одержимого яростью и жаждой расправы зверя.

Рычание и хрип обрываются мгновенно: зверь замирает на секунду, — будто разум возвращается к нему, — и начинает тихо скулить, отступая назад к стене, опуская виновато голову, изредка поднимая взгляд, смотря чуть ли не умоляюще и тут же снова отводя глаза, — словно верный пёс, провинившийся перед своим хозяином, укусивший руку, которая кормила и ласкала…

Мужчина делает шаг вперёд к скулящему зверю, останавливается и протягивает к нему пораненную руку. Звеня цепями, «пёс» подползает ближе к «хозяину», покорно прижимая уши к голове. Влажный шершавый язык осторожно касается кончиков длинных пальцев, слизывая стекающие с них тёмно-алые капли. Острые когти скребут холодный пол от жажды, от восхитительного вкуса его крови, но зверь лишь старательно вылизывает руку «хозяина», будто вымаливая прощение. Аромат крови смешивается с неуловимым пьянящим запахом морозной ночи, которым веет от мужчины. За окном – душная летняя ночь, а от его одежды пахнет снегом и лесом… От него пахнет свободой…

Зверь поднимает глаза, виновато глядя, протягивая заключённую в оковы когтистую лапу к полам длинного плаща, словно прося смилостивиться и освободить от цепей и оков. Но встречая холодный, неумолимый взгляд, — пятится к стене, забиваясь в угол и жалобно поскуливая.

В повисшей на мгновение тишине чуткий слух ловит лёгкий шорох одежд, — и вот его шерсти касаются холодные пальцы, почти ласково проводя по ней. Его простили? Зверь, будто не веря, поднимает голову: тонкие брови всё ещё собраны у переносицы, линия губ неизменно-строга, а взгляд… В этом взгляде – боль и пустота. Но есть ещё что-то… В это хочется верить…

Мужчина снимает плащ, бросая его на пол перед зверем, склоняется и касается пальцами его лба, заставляя благодарно закрыть глаза. Только этому человеку, только ему одному под силу избавить его от проклятия полнолуния, ибо сам он так и не нашёл ответа, как сделать это. Когда-то, преданный им, этот человек, оставляя его одного, растворяясь во тьме тихой ночи, сказал: «Для меня твоя жизнь больше ничего не значит». Проклятие зверя, проклятие оборотня – стало расплатой за предательство того, кто любил его.

И вот, спустя множество долгих одиноких ночей, спустя бесчисленное количество безрадостных дней, проведённых в мыслях о том, кого потерял, спустя все те полнолуния, что каждый раз сводят его с ума, обращая в безжалостного убийцу, зверя, отнимающего людские жизни, — он пришёл к нему… Он пришёл…

Несколько мгновений — и шерсть исчезает, когти втягиваются, вместо огромных лап – маленькие ладони и тонкие пальцы; клыки пропадают, тело меняется, принимая человеческий облик. И вот уже лунный свет медленно осторожно скользит по хрупким изгибам лежащего без сознания на мягком плаще обнажённого светловолосого мальчишки. А вслед за ним по линиям юного тела скользит взгляд тёмных глаз…

На чёрном мехе его плаща, свернувшись калачиком, лежит тот, к кому безумно хочется прикоснуться… Он кажется таким беззащитным. Маленькие пальчики ног поджаты, будто ему холодно. Тонкие лодыжки в стальной хватке немного великоватых, рассчитанных на зверя, оков. К ним хочется прижаться губами и сцеловывать капельки крови, что медленно ползут по выпирающим щиколоткам из разодранных сталью ран. В темноте подвального помещения лунный свет причудливо падает на некогда завладевшего сердцем Падшего юношу, нанося на стройные ноги и бёдра непонятные человеческому взору узоры, играя, переплетаясь с тенями, — будто желая украсить провинившегося мальчишку и преподнести его в дар своему Хозяину. Скользя осторожно, почти ласково, по бледной коже, призрачный свет Луны покрывает её всё новыми и новыми диковинными узорами, оплетая ими изгиб талии, завиваясь тонкими линиями по спине и словно обнимая хрупкие плечи. Как давно он не прикасался к этим плечам?.. Кажется, целую вечность…

Там, в его замке, окружённом непроходимым, опасным для человека лесом, и охраняемый стаей вервольфов, этот земной Ангел с волосами цвета солнечных лучей часто стоял у большого окна, оперевшись локтями на каменный подоконник, и, чуть ссутулив плечи, с грустью смотрел куда-то вдаль. Он любил обнимать эти хрупкие плечи – ревниво и нежно. Желая укрыть, защитить ото всех и вся. Касаться губами тёплой кожи, вдыхая её пьянящий аромат, – совсем ранней юности, почти ребёнка. Сгорать от желания проснуться однажды и понять, что этот мальчик пахнет его запахом… Он мечтал об этом. Но не более того. Он ждал. Не позволяя себе лишнего. Он верил, что любим своим земным Ангелом. Он ошибся.

Тёмный взор Падшего, словно прикасаясь, скользнул выше по обнажённому телу, задержавшись на скованных, разодранных металлом запястьях и тонких, чуть подрагивающих пальцах, прикрывающих лицо юноши. Тихий выдох сорвался с губ мальчишки и растворился в обманчивой тишине. Из забытья беззащитного юношу, а ещё пару минут назад — разъярённого зверя, вырывает холодок, побежавший по спине и разлившийся в пояснице, и лёгкое странное ощущение — пристального взгляда на себе. Немного отросшие волосы тёмно-медными в свете Луны прядками прячут под собой часть лица и шеи. Но внимательный взгляд замечает, как вздрагивают от «пробуждения» ресницы и, медленно поднимаясь, заставляют бледно-серебристые блики пробежать по ним и раствориться в сонно-рассеянном взгляде очнувшегося мальчишки. Большие глаза цвета охры непонимающе моргают, щурятся, вглядываясь в темноту перед собой. Брови забавно хмурятся, юноша медленно поворачивает голову, замирая и удивлённо глядя на стоящего над ним мужчину.

Холодный, отчуждённый взгляд тёмных глаз и неверящий, испуганно-радостный, – больших сияющих глаз мальчишки. Взгляд длиною в один миг. Миг, растянувшийся в целую вечность…

Звон цепей, разрывающий застывшее мгновение, и тихое всхлипывание:
— Небирос… Небирос… Ты пришёл… — стоящий на коленях мальчишка утыкается лицом в его живот, сжимает ткань его жилета, обнимая так крепко, как только может, — ты пришёл… — словно не веря, сквозь слёзы повторяет юноша, только сильнее прижимаясь к остающемуся отстранённым Падшему, — прости меня! Прости! Небирос…

Прикоснуться к этим вздрагивающим плечам, скользнуть пальцами в эти мягкие волосы, опуститься на колени рядом с ним и обнять, прижать к себе, стирая эти слёзы, и не отпускать. Никогда. Нельзя.

Закрыться, оставаться непробиваемым, быть хладнокровным и наказать. Сделать то, зачем пришёл. Надо.

— Небирос… — большие заплаканные глаза с мольбой обращены к нему, — ты ведь не исчезнешь больше? Правда? – оттенки откровенного страха во взгляде красноречивей любых слов, но Падший молчит, равнодушно глядя сверху-вниз на «предателя».

Зачем он пришёл? Кажется, и не помнит уже. В свете Луны две влажные дорожки на щеках мальчишки привлекают мрачный взгляд. Слезинки, поблёскивающие серебром на длинных дрожащих ресницах. Губы, чуть приоткрытые в беззвучной просьбе. Подрагивающие пальчики, что до побеления костяшек отчаянно хватаются за его жилет, рубашку, сминают ткань испуганно, не желая отпускать. И глаза – огромные, влажные, с искорками хрупкой надежды на прощение, — впивающиеся в него с мольбой, в ожидании ответа…

— Небирос, пожалуйста… — вымаливая прощения, шепчет чуть слышно мальчишка, — я так виноват… Я искал тебя! Честно! – до боли знакомый голос дрожит от слёз, но на лице Падшего ни одной эмоции, лишь холодный взгляд, каким смотрят на предателей, — я искал… Я приходил снова и снова, но твой замок… Он исчез! И лес! И всё, что было вокруг! – цепляясь за его одежду, как утопающий – за спасательный круг, пытается оправдаться юноша, — прости меня! Прости… Я… Я виноват… Я не должен был… Пожалуйста, Небирос… Пожалуйста…

Серые тучи похищают на несколько минут с тёмного бархатного небосвода Луну, заставляя бледный свет раствориться в подвальном помещении, где прижимаясь теснее, стоит на коленях заплаканный мальчишка, осторожно сжимая в своих ладонях руку молчащего Падшего, — не отводя виноватого, испуганного взгляда, прижимается влажной щекой к холодной ладони, касается шепчущими что-то губами знакомых пальцев, боясь отпустить его даже на мгновение — в страхе вновь потерять навсегда, уже отчаявшись услышать слова прощения…

Когда робкий луч лунного света вновь пробивается сквозь серые тучи и боязливо заглядывает в маленькое окошко «тюрьмы», его призрачно-серебристое обманчивое сияние освещает две застывшие фигуры: мальчишки, вцепившегося руками в чужую одежду, прикрывшего глаза и затаившего дыхание, и склонившегося к нему Падшего, чьи ладони приподнимают его лицо, а губы шепчут почти неслышно в чуть приоткрытые губы мальчишки: «Прощаю...»

Едва уловимое движение руки, прикосновение длинных холодных пальцев к горящей от слёз щеке, ласковое поглаживание, — и вот уже чужие губы сцеловывают слёзы с его ресниц, касаются влажных щёк, опускаются ниже, целуют уголок девственных мальчишеских губ…

— Небирос… — еле слышным, то ли испуганным, то ли молящим выдохом дорогое имя… И бледный луч Луны стыдливо отступает, а темнота скрывает своим покровом их первый невесомый, совсем невинно-робкий поцелуй… Мягкое, нежное прикосновение чужих холодных губ заставляет стоящего на коленях мальчишку застыть, забывая реальность, перестав дышать, а сердце – почти испуганно пропустить пару ударов, чтобы в следующее мгновение отчаянно забиться в груди от осознания неправильности происходящего, от пугающего понимания, что ему нравится ощущать холод его губ... Ещё одно неуловимое прикосновение — и в сознание врывается жар, возвращая все ощущения: боль от разодранных ран, стыд от собственной наготы, отразившийся румянцем на пылающих щеках, сотни мурашек, суетливо пробежавших от затылка по спине и всему телу – до кончиков дрожащих, сжимающих ткань одежды пальчиков.

Остановиться. Прервать это тягуче-восхитительное мгновение со сладким вкусом губ маленького предателя… Губ, не знавших прежде чужих поцелуев… Таких мягких, боязливо, но послушно приоткрывающихся в ответ… Он так долго мечтал узнать их вкус, что даже всех сил Падшего не хватает, чтобы заставить себя отстраниться.

Ни один смертный прежде не вызывал таких чувств и такой жажды владеть этим телом и душой. Он в принципе был безразличен к плотским желаниям и не испытывал их к кому-либо с такой силой, что разум отказывался подчиняться. Привыкший жить в отчуждении, скрывать свои чувства и никому не доверять, он открыл своё сердце только этому юному созданию, поверив в глупую мечту о взаимности. Но сейчас, когда под его пальцами ощущался бархат нежной кожи, губы чувствовали лишающую разума мягкость и покорность невинных губ, а его собственное тело уже изнывало запретной истомой желания, — всегда сдерживаемая жажда обладать этим хрупким земным Ангелом разбила в дребезги все доводы разума и гордости о необходимости оставаться хладнокровным…

Жарко. Душно. Его поцелуи нежны, его прикосновения – осторожны… Но даже в том, как медленно он пьёт его с этим поцелуем, как перебирают длинные пальцы шелковистые волосы, гоня по телу стайки мурашек, — чувствуется вся его сила и власть… Он никогда прежде не целовал его так… Это пугает. Это сковывает волю. Это неправильно. Это восхитительно… И воздух кажется раскалённым застывшему мальчику, а от его «Хозяина» веет пьянящей прохладой…

Губы скользят к уголку мальчишеских губ и выше — по пылающей щеке, виску, целуют волосы. Их запах дурманит… Такой знакомый, такой родной… Совсем забывшийся мальчишка, приняв поцелуи за своеобразный знак прощения, прижимается к склонившемуся Падшему, всё ещё сжимая руками его одежду. Не открывая глаз, со странным, неведомым прежде, робким удовольствием и тихой радостью мальчик впервые сам тянется к нему, вдыхает запах его одежды, его тела…

— Небирос… — шепчет чуть слышно мальчишка, незаметно улыбаясь, растворяясь в запахе его кожи, его волос, который никогда прежде не казался таким родным. Сердце переполнено несмелой радостью от того, что он прощён. – От тебя пахнет снегом… И лесом… Где?.. Где ты был, Небирос?..

Время застывает с вопросом мальчика на доли секунд напряжённой тишиной…

— Н-небирос… — жалким, непонимающим протестом звучит с непослушных губ, когда звон цепей заполняет помещение, а мальчишка оказывается опрокинут на тёплый мех плаща и прижат телом Падшего. Широко распахнутые от удивления глаза испуганно блестят в полумраке. Руки юноши инстинктивно упираются в грудь мужчины в бессмысленной попытке отстранить его. – Ч-что ты делаешь?..
— Наказываю… — сиплый шёпот в губы напуганного мальчишки.
— Но… но ты же… ты же сказал, что простил… — сбившийся голос горячим дыханием дразнит уста Падшего. Напряжённое юное тело под его руками вздрагивает от страха.
— Молчи, Аарон… — тёмные глаза опасно сверкнули, заставляя замолчать. Перехваченные одной рукой тонкие запястья мальчика пригвождены к полу над его головой. – Прощение, Аарон, никогда не даётся без платы за содеянное… — почти неслышные слова врезаются в сознание подобно всполохам молний тихой летней ночью, заставляя вздрогнуть и замереть. Всего один взгляд, – долгий, проникающий в самую душу, подчиняющий, – и мальчишка понимает, что сопротивляться бесполезно: он весь в его власти… Он принадлежит сейчас ему… Этот взгляд не обещает сиюминутного прощения, но даёт надежду на снисхождение в случае полного повиновения…

Лёгкий щелчок пальцами – и цепи, удерживающие руки мальчика, со звяканьем натягиваются, не позволяя больше шевелить руками. Слабая попытка освободить их – и глаза цвета охры выдают неподдельный страх, а тело дрожит под скользнувшими от запястий вниз прохладными пальцами Падшего.

— Н-небирос… — жалобно шепчет мальчишка, замолкая в следующее мгновение и утопая в жарком властном поцелуе своего «Хозяина». Звуки невысказанной мольбы тают на губах Падшего. Разум мальчика обволакивает густым туманом, сердце отбивает дробь в груди, а тело вжимается в мех плаща. Горячий, влажный, глубокий поцелуй подчиняет, заставляет со страхом теряться в острых ощущениях, охвативших все его чувства, трепещущих в груди.