| Genso_Okami | Дата: Четверг, 02.02.2012, 14:08 | Сообщение # 1 |
 Монарх
Группа: Администраторы
Сообщений: 2248
Статус: Offline
| Автор: Lumino
Фандом: Hakuouki
Рейтинг: R
Пейринг: Харада Саноске/Окита Соджи
Жанр: angst, drama
Предупреждения: слэш, ООС, АУ,
смерть персонажей
Размер: мини
Статус: закончен
Размещение: Только с разрешения
1. Расплавленный мед
Я не помню, что такое страх
Я не знаю, что такое месть.
Уносилось на семи ветрах
Всё, что было, будет или есть.
— Харада… Тебе не приходило в голову, что каждый день может стать последним?
Он переводит взгляд на меня и снова смотрит вперед. Улыбается, и улыбка – теплом и нежностью, пьянящим саке разливается в крови по венам.
— Почему же? Я думал об этом, но пока ты со мной, никакой день не станет последним.
Сано целует меня, и я с удовольствием отвечаю, лохматя короткий растрепанный хвост и свободные пряди волос. И правда, если мы вместе, то каждое мгновение для нас – как последнее, потому что никогда не знаешь, когда это кончится. Мы не думаем о будущем, мы живем настоящим, потому что никто не властен над судьбой – злобной сгорбленной старухой, что ухмыляется, глядя на нас сверху.
Мы не думаем о том, правильно ли то, что мы делаем. Когда Харада стонет и выгибается навстречу – обжигающим, раскаленным теплом, невозможными желтыми глазами волка, я могу только прижаться к нему, ближе, надеясь согреться хоть немного.
Он дышит, рвано, тяжело и дрожит – хрупким цветком под жестокой бурей, прогибающимся под ветром вереском. Я обнимаю его, вдыхая запах теплых солнечных лучей и медовый аромат неведомых растений. Харада смотрит на меня, и его взгляд – мурашками по коже, нагнуться, поймать губами тихий вздох, вытащить его из проклятой одежды, что утаивает от меня тепло и жар его кожи, мягкий запах меда. Он переворачивается и накрывает меня своим телом сверху, с силой выдергивает из кимоно, и я подчиняюсь, пытаясь развязать его волосы.
Он тянет за ленту на моих прядях, и красные полоски ткани падают рядом с нами раскаленным закатом, контрастируя с бледно-снежной простыней. Сано, Сано, останься со мной, не уходи, пожалуйста, ты мне нужен, теплым, горячим, солнцем, ближе, ближе, останься…
Он что-то неразборчиво шепчет в бреду, а я задыхаюсь, потому что еле уловимый сладкий аромат цветов и теплый – солнца, они витают в воздухе, и я чувствую, как тону в этих запахах, как мало остается чистого кислорода. Там, снаружи, ночь – плотным синим бархатным небом с серебристыми взглядами звезд, а мое солнце, мой огонь сейчас здесь, он ушел прочь от этого мира, чтобы завтра снова воскреснуть и улыбнуться.
Я растворяюсь в его тепле, целую взмокшие волосы, слушая хриплое дыхание и рваные вздохи, обнимая руками сильное тело, принимая и даря жгучие поцелуи с привкусом меда. Прижаться ближе, вдыхая знакомый до боли запах, чувствовать тревожно-счастливое биение глупого сердца, что так быстро сейчас стучит.
И прошептать, когда грань мира стирается, исчезает среди запаха и вкуса цветочного меда:
— Люблю.
2. Алая лента
Между кончиками пальцев — дрожь,
И в зрачках тупая боль зажглась.
То, за что не кинешь даже грош,
Чей-то танец на краю дождя.
Утро наступает слишком быстро. Совсем недавно он стонал и выгибался в моих руках, целуя губы, щеки, шею, а сейчас он спит, и солнечный луч раскрашивает прядь волос отблесками золота. Он выглядит совсем мальчишкой: растрепанные волосы, какие-то утонченно-красивые черты лица и счастливая улыбка на припухших с ночи губах. Я слышал, в северных странах есть такое растение – сосна. Коричнево-красно-бурая кора и темно-зеленые иголки вместо листьев, что остаются даже зимой. Это дерево называют вечнозеленым, и, наверное, ты него похож. Волосы – каштановой корой, глаза – и зимой, и летом, всегда темными малахитовыми иголками, что совсем не колются.
Он потягивается и открывает глаза, глядя на меня, а потом улыбается и тянется ко мне – поцеловать.
— Доброе утро, соня, — легонько целую его, ощущая на губах теплую улыбку.
Мы еще какое-то время валяемся в кровати, а потом я все-таки поднимаюсь и надеваю кимоно. Белые ленты, которыми я обматываю руки, лежат в стороне, и я цепляю одну из них пальцами, когда тихий голос за спиной возражает:
— Возьми мои. Закат тебе к лицу.
Я протягиваю ему руки, и он берет одну из красных лент, которыми завязывает волосы. Сердце – щемящей нежностью, пронзительной любовью, когда он осторожно обматывает мою руку от локтя до пальцев и затягивает узел.
— Давай другую.
Осторожно повернуть полоску ткани, присмотреться к сочетанию багряного цвета с красным оттенком волос и желтыми глазами.
— Тебе идет, — улыбка, теплая, манящая, как болотный огонек топей.
Я целую его, медленно, нежно, неторопливо, словно чувствуя далекий запах хвои северной сосны.
— Позволь мне, — потянуться, держа в руках зеленую ленту для волос.
Он улыбается и поворачивается спиной, позволяя мне заняться его волосами. Мягкие, теплые, как кора неведомого дерева, пахнущие растертыми между пальцев иголками. Я осторожно собираю их в пучок, а они, непокорные, так и норовят рассыпаться и выпрыгнуть из рук, но я ловко перевязываю их лентой, оставляя свободные верхние боковые пряди.
— Спасибо, — взгляд – холодным дуновением ветерка, и я вздрагиваю.
Мы выходим из комнаты и успеваем пройти пару коридоров, когда нас ловит мрачный Сайто.
— Вы опять проспали. Хиджиката-сан и Кондо-сан будут недовольны.
— Мы же дежурили вчера вечером, надо же когда-нибудь спать? – резонно возражаю я.
— Ну не столько же. Сегодня прибыл врач, извольте отправиться на осмотр.
Хадзимэ исчезает за поворотом, и мы следуем за ним. Внезапно я слышу сзади кашель и поворачиваюсь, склоняясь над согнувшимся мужчиной.
— Ты в порядке? – бережно провести по щеке, чуть поддерживая под спину.
— Все нормально, пойдем, — фальшивая улыбка, но я делаю вид, что поверил ей. – Идем, а то доктор взбунтуется, и Хиджиката сделает из нас новые подушки.
Он вымученно усмехается, но я лишь сжимаю его руку. Прости, я знаю, тебе сейчас нелегко, но я ведь с тобой, всегда с тобой.
— Что бы ни случилось, пообещай, что не покинешь меня.
— Обещаю, — на выдохе произношу я и целую его.
3. Не потом
Если нам не спать – то до утра,
Если догорать — то дотла,
Если уходить – то навсегда
Если не любить – то не беда.
Харада смеется, вместе с Нагакурой напрягая сильные мышцы и дразня хмурого Сайто, который уже натягивает кимоно на плечи. Я смотрю на Сано и понимаю, что улыбка – маленьким солнечным лучом через плотную вату облаков, ласковым прикосновением и крепким плечом, на которое я могу опереться.
Я знаю, что он будет рядом.
Врач отводит меня, и я уже знаю, что услышу. Туберкулез… ну и что? Харада со мной, и плевать, сколько мне осталось. Я ведь не один, и тепло его глаз – пронзительно-острым клинком катаны по обнаженной коже.
Харада улыбается, глядя на Хейске и Нагакуру. Они всегда были вместе, эти трое, и я даже не могу представить их поодиночке. Строптивый мальчишка Тодо и двое взрослых мужчин, которые привязались к нему, защищая и оберегая в боях. А кто же я для тебя, Сано?
Я ведь люблю тебя, остро, так, что сердце – щемящей тоской, потому что любовь – это сейчас. Нет и не будет никаких «потом» и «позже». Есть только туман, наполненный солнцем и теплом, и я вдыхаю запах разогретого меда, потому что я живой, я все еще живой.
Ночь – шумом дождя и холодным перезвоном легких маленьких капель, тихими стонами и тяжелым дыханием. Я целую его губы, вскользь мазнув по щеке, вдохнув знакомый запах волос. Харада закрывает глаза, потому что это все слишком, слишком тепло, слишком чувственно, и порою мне кажется, что наши ночи когда-нибудь лишат меня воздуха. Он горячий, обжигающий, и я смотрю на него, глядя на руки, что сжимают простыню, сдерживая порыв стонать, громче, кричать, потому что слишком сладко, слишком тепло.
— Люблю, люблю…
Сано шепчет почти неразборчиво, но я угадываю слова по губам и тянусь поцеловать, прижаться, ощутить знакомое тепло и все-таки услышать стоны, потому что мир – раскаленным пламенем вокруг и холодными каплями дождя снаружи, мутной серой луной и ярким обжигающим солнцем внутри меня.
Я засыпаю, уткнувшись носом в волосы, пахнущие теплом и цветочным медом – расплавленный золотистый аромат щекочет ноздри и заставляет улыбнуться, прижимаясь губами к основанию шеи.
Хлопья серого пепла летят вокруг меня, будто цветы сакуры. Я лежу на земле, разбитый, раненый, и цепляюсь дрожащими пальцами за пожухлую желтую траву. Харада неподвижным изваянием лежит в стороне, уставившись в темно-серое ночное небо – каплями дождя по холодной коже, слезами, потому что янтарные глаза остыли навсегда. Я ползу, стискивая зубы, истекая кровью, что тут же смывает дождь, побежденный и умирающий, я до боли стискиваю руками пучки мертвой травы, двигаясь к нему.
Зачем, зачем?
Не довелось быть с тобой на земле – позволь хоть в небо шагнуть вдвоем.
Пожалуйста, не покидай, ведь я же умираю, мне же больно, почему ты ушел раньше, почему, ответь мне?
Рассвет – светом по широко раскрытым глазам и ласковыми поцелуями и прикосновениями теплых пальцев к коже. Сон, просто сон.
Я утыкаюсь в его шею, будто маленький ребенок, ища утешения. Дрожь по телу – тоской и страхом, горячим светом солнца, потому что он все еще рядом.
4. Горечь
Кто-то ждет когда пройдет весна,
И прожжет тугую боли нить…
Только в сердце у меня война,
И тебе ее не усмирить.
Я просыпаюсь перед рассветом и выскальзываю из комнаты, оставляя Окиту спокойно досыпать в кровати. Серая утренняя мгла и ветерок – холодком по коже, взметнувшимися прядями волос и отрешенной улыбкой.
Он так мне нужен.
— Вы ведь понимаете, Хиджиката-сан, что еще один расэцу – это не то, что надо шинсенгуми?
Саннан-сан? О ком это они?
— Соджи ведь решил все сам, ты же знаешь, у него не осталось выбора.
Я вздрагиваю, и понимание – ледяным снегом и дрожью по покорно опущенной голове. Значит, решил стать расэцу, Соджи? Ты ведь знаешь, что я ненавижу их, этих демонов, и все-таки ты выбрал отимидзу? Тогда прости.
Каждый шаг отдается болью в груди, а деревянная створка скрипит, будто уговаривая передумать. Я медлю на пороге, глядя, как солнце – золотыми бликами по коже, светлыми лучами по волосам, коре северного дерева.
Окита просыпается и смотрит на меня, и глаза – как темно-зеленые иголки, что живут даже самой лютой зимой.
— Где ты был, Харада?
— Уходи. Пожалуйста, оставь меня.
Соджи – недоумение во взгляде и боль – горячими искрами по беззащитному сердцу, и я уже готов передумать, но вижу маленький фиал в его руке.
— Как ты можешь хотеть добровольно стать расэцу, Окита? Ты же знал, что я ненавижу этих демонов!
Он молчит, и это – острым кинжалом по руке, до крови, хуже любых слов. Соджи поднимается и неспешно одевается, но движения его немного резковаты, будто мужчина не в состоянии держать себя в руках.
Медленно Окита выходит прочь из комнаты и бесшумно затворяет дверцу, а я стою и смотрю на разобранную кровать, сбившуюся простынь, вдыхаю запах сосновых иголок, тоски и одиночества, такие острые, что я чувствую терпковато-горький аромат в воздухе, где все еще пахнет солнцем и лесом.
Две недели – ленивыми облаками в безветренном сером небе. Время идет медленно – сгорбленной нищенкой, не желающей утруждать себя бегом. Окита не обращает на меня ни малейшего внимания, и это причиняет мне боль, жгучую, горькую боль, словно я обжегся о раскаленные угли. Я идиот, черт, я полный дурак, но как я могу быть с ним, если теперь он расэцу?
Это неправильно, и не нужно нам быть вместе. Мне почти удается убедить себя в этом, но я все равно продолжаю попытки поймать его теплую улыбку, которые он направляет не мне, нежный взгляд – зелеными острыми иглами северной сосны.
5. Северная сосна и желтая горечавка
Остывает пепел на губах,
Как остаток легкий от огня.
Кто-то снова позовет меня,
Но я догорю уже дотла.
Это тяжело, будто меня придавило упавшим деревом – ощущать взгляды полные раскаяния и тоски, волчьего одиночества и боли. А глаза у него, как желтые горечавки – тонким хрупким цветком, что встречается крайне редко, пылающим солнцем, догорающим костром.
— Окита? Нам с тобой и Хараде поручено патрулировать сегодня ночью.
Я практически не выхожу из комнаты днем, потому что для расэцу солнце – болезненным ненужным светом, что никогда не сравнится с мягким туманом улыбчивой луны.
Сайто, не дождавшись от меня ответа, выходит прочь. Я не двигаюсь, уставившись в одну точку. Скоро надо будет выходить, чтобы успеть обойти нужные улицы.
А я закрываю глаза и вспоминаю теплые пальцы на своем теле, раскаленные поцелуи и слова, что мы шептали, метаясь в горячечном бреду, таком сладком, таком нужном. Но теперь моя лихорадка – мое одиночество. И почему мы такие – глупыми упрямцами, пытающимися что-то кому-то доказать?
Харада сам прогнал меня, и я не смею ему навязываться. Зачем ему неудачник, который, к тому же, скоро умрет?
На улице уже темно, только луна чуть улыбается мне с высоты, и я ощущаю ласковое прикосновение ее призрачных лучей к волосам. Правильно, ни к чему демону ощущать сияние солнца, если даже оно брезгливо отворачивается от расэцу.
В теле легкость и сила, сила, закипающая в крови, желающая найти выход, убить, ранить хоть кого-нибудь. Все-таки я не человек, и желания у меня не совсем нормальные.
— Идем.
Знакомый голос – острой катаной по раненому сердце, кровоточащему, больному. Харада и Сайто вместе шагают впереди, а я растерянно плетусь позади, как никогда ощущая свое одиночество. Неясное предчувствие гложет меня, но я не обращаю на это внимания.
Интуиция не подводит: мы встречаем около двух десятков Тесю на улице через каких-то минут сорок после патруля. Я вглядываюсь в растерянное выражение лица Сано и какую-то мрачную решимость Хадзимэ. Шинсенгуми не тратит слов на приветствия или предложения полюбовно разойтись. Просто одним движением вытаскивает клинок и молниеносно бросается вперед, а я за ним, прикрывая спину.
Звон мечей – тревожными колоколами поминальных песен, что вот-вот отпоем по павшим врагам. Справа – темным сиянием волос бьется Сайто, слева – раскаленными вспышками заката Харада. Я впервые чувствую, что боль от разлуки притупляется, отступая куда-то вглубь, потому что мое сейчас – это похоронные песни клинков и вскрики противников, а не терзания глупого разбитого сердца.
Вот и пригодились сила и скорость, делающие меня чертовски опасным противником, а все – проклятая отимидзу. Дьявольский эликсир пробуждает все, что человеческий организм скрывает, и я отдаюсь этой битве целиком. Упоение – словно выпущенной из клетки птицей, что стремится расправить свои крылья и взлететь, запеть свою последнюю песню, торжествующе, с ликованием, потому что никто не смеет лишать ее свободы…
Сайто что-то говорит мне, но я не слышу его слов и не чувствую боли, когда клинок входит мне под ребра. Будто и не моя кровь сейчас струится по синему хаори, заливая яркую ткань, словно и не ко мне бросается Харада.
И время останавливается: я вижу, как небрежно брошенный кинжал попадает ему прямо в спину, напротив сердца. Сано словно спотыкается, с каким-то изумлением глядя на меня. Он падает на колени и стоит, бессмысленно глядя в землю, копье – бесполезной деревяшкой глухо по камням.
Меня словно отпускает, и я бросаюсь к нему, но меня ловит крепкая рука Сайто, и он не дает мне приблизиться к Хараде. Я могу лишь вырываться, падая на землю, до крови раздирать пальцы о равнодушные камни, пытаясь подползти поближе, узнать, что с ним.
— Ему не поможешь. Пойдем, Окита.
Красные волосы – плащом заката по серой земле, бледная кожа лица – лунным сиянием. Я рвусь из рук Хадзимэ, захлебываясь криком, ничего не соображая в своем безумии, потому что я могу смотреть только на лужу крови, что образовывается рядом с его телом.
Мне удается дернуться, и я пролетаю вперед, разбивая руку о неудачно стоящий камень. Мне плевать.
Пусть саднящая боль – оскалившейся бешеной собакой, разогретыми углями на обнаженную кожу, пусть на крики сбежится весь город, мое сейчас – это тот, кто лежит на холодной безразличной земле – пыльными волосами по серым камням.
— Харада!
Он улыбается, глядя на меня. Я кладу его голову себе на колени и подхватываю руками тело, чувствуя, как кровь – теплым ручейком по пальцам.
— Прости, Окита. Я не знал, что ты болен.
Он тянется ко мне дрожащей рукой, провести по щеке.
— И не вздумай умирать, слышишь! – крик – затмившей все остальное просьбой, мольбой, угрозой.
— Что бы ни случилось, пообещай, что не покинешь меня.
— Обещаю.
Харада улыбается, а к вечному запаху расплавленного, теплого меда примешивается незнакомый привкус – ржавчиной и медью, металлом на языке – кровь. На его запястьях алые ленты — те самые, что я подарил ему когда-то. Я торопливо дергаю свою, на волосах, и связанные полоски ткани — пламенеющий закат и зеленые иглы сосны.
— Прости, Соджи. Мне придется уже второй раз нарушить свое обещание. Прости. Я никогда тебе не говорил, но ты – северная сосна. Красная кора и вечнозеленые иголки, что не умирают к зиме.
— А ты? Кто ты? – выговорить с трудом, будто воздуха внезапно стало очень мало, слишком мало для двоих.
Сано задумывается, одной рукой проводя по моим губам. Я наклоняюсь к нему и целую, целую, пока в груди не начинает болеть от нехватки кислорода. Я касаюсь языком ранки на губе и слизываю капельку крови – тоже мед.
— А я? Век горечавки недолог, Соджи, — он чуть улыбается, но в желтых глазах холод вместо привычного тепла.
А еще что-то холодит сердце северным ветром тех стран, где растет диковинное растение, с которым меня ассоциирует Харада. Вот умрем мы, да и вырастут над нами горная сосна, которая всю жизнь упрямо цеплялась корнями за камни, да маленькая желтая горечавка, так рано увядшая перед холодами.
Лед сковывает тело постепенно, от пальцев ног понемногу поднимаясь выше. Век расэцу недолог – силы организма быстро заканчиваются – увяданием цветущей сакуры.
— Прости меня, Соджи.
Харада смотрит на меня, а я провожу пальцами по его щеке, ощущая холод в теле. Еще немного, мое солнце, еще чуть-чуть, и в небо мы шагнем вместе.
— Соджи?
— Прости, Сайто, но мне придется пойти за ним.
Я улыбаюсь, потому что мне ли бояться смерти? Я сгину в бою, как и хотел, вместе с тем, кого люблю.
Мое сейчас – вот-вот осыпающимся серым пеплом, снегом, потому что даже те иголки, что живут зимой, рано или поздно умирают.
Если нам не спать – то до утра,
Если догорать — то дотла,
Если уходить – то навсегда,
Если не любить – то не беда.
|
| |
| |
