Свою и без того безрадостную жизнь он дополнил схождением на три ступени Ада. Первая была пройдена, когда он увидел его среди абитуриентов на вступительных экзаменах, вторая, когда понял, что им все же придется учиться вместе, и третья, когда их поселили в одну комнату. Окончательно дверь для надежды захлопнулась, когда Рэн сообщил, что все еще с удовольствием играет на саксофоне.
«Оставь надежду всяк сюда входящий!» - виделось теперь Масато на воротах академии, на дверях их совместной комнаты, и даже в зеркале на собственном лбу. Сомнений нет, он попал в Ад, в Преисподнюю собственных чувств. Ему не вырваться, не уйти, оставалось только сражаться, возобновить бой, в котором он уже проиграл несколько лет назад. Тогда он сбежал, и последствия не настигли его, теперь же… ему не убежать. Единственная возможность вырваться – бросить академию, но… строгий отец больше не даст ему подобного шанса, даже эта попытка стоила ему долгих уговоров, унизительных просьб и обещаний. Он должен выстоять ради себя, ради своего будущего, ради собственного самоуважения, ради чести рода.
Вера в собственные силы покинула его, как только он снова увидел Рэна. Блистательный. Притягательный. Знакомый и незнакомый одновременно. И … казалось он, действительно был рад встретить здесь Масато. Как всегда пришлось прятаться за холодной стеной равнодушия и замкнутости. Это единственное спасение. Стоит ему только сделать шаг из своего укрытия, и чувства возьмут верх, воспылают жарким огнем и лишат воли, тогда он проиграет себе окончательно.
Родовая честь – не современное понятие, но его семья хранит традиции своего рода, и понятие о чести – это первое, что его заставляли усвоить через слезы и боль. Он не может переступить через это, не должен… Собрать волю в кулак, запереть чувства под замок и выбросить ключ. Выдержать, стиснув зубы. Сражаться с собой каждый день, час, минуту… Ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть и жаждать одновременно!
Чтобы не давать Дзигундзи лишний повод с собой разговаривать, Масато почти все свободное время посвящал занятию каллиграфии. Искусство владения кистью заставляло его полностью сосредоточиться на написание иероглифов. Рука должна быть твердой, мазки легкими, но четким, спина прямая, дыхание ровное. Прекрасный способ для овладения глубинным самоконтролем. Рэн отвлекал его одним своим присутствием. Хидзирикава всегда садится к нему спиной, что бы хотя бы не видеть, но чувствовать продолжал. Остро. Сильно. Надрывно. Он надеялся, что за три года, прошедшие с того момента, как он прекратил всякое общение с наследником рода Дзигундзи, ему удалось, если не убить все те чувства, которые не имели право на существование, то хотя бы навсегда заглушить их, вытолкнуть в самые темные чертоги собственной души и забыть об их существовании, что бы никогда не возвращать.
Этот Ад настиг его снова. Неожиданно. Беспощадно. Неотвратимо. Он здесь. Он снова рядом. Слишком близко… Они засыпают и просыпаются вместе.. засыпают и просыпаются… они… вместе… они вместе… засыпают и просыпаются… он просыпается ночами и не может оторвать от него глаз, словно не верит, что это реальность, что он все же рядом, так близко и так далеко. Они вместе… они… И порознь! По разные стороны его спасительной стены! Ее держат честь, боль и последние остатки решимости.
Но саксофон… Это было слишком! Как только Масато увидел, что это блестящее чудо было извлечено Рэном из футляра, сердце неистово забилось в груди, а разум закричал: «Беги!» Вот только тело уже не слушалось. Оно восставало против разума, оно заставляло вспомнить, что имеет право на желания, на вожделение, на страсть, на безумство!
Хидзирикава смог добраться только до стола. Схватился за кисть, как за спасательный круг. Сейчас заиграет музыка, и его кошмар снова предстанет перед ним во всей своей беспощадности.
Полилась мелодия… что-то печальное… сначала задрожали руки…Прекрасные звуки пробирались все глубже, тревожили сердце, обволакивали разум и приносили с собой сладкий, но ядовитый дурман. Масато не смотрит, он настойчиво держится взглядом за выводимые слова. И все равно его память, его предательское воображение слишком ярко рисуют то, чего он упорно пытается не видеть! Губы! Мягкие, сладостные, желанные, плотно обхватившие… мундштук саксофона. Они надавливают то чуть сильнее, то ослабляют сжатие. Немного движутся. Горячее, хорошо поставленное дыхание обжигает душу инструмента и заставляет его так завораживающе звучать. Непроизвольно рука выводит: «Губы. Губы. Губы.» Долгий затяжной поцелуй. Страстное лобзание. Обхват. Трение. Ласки… ласки… и неминуемое прикосновение языка - этого настойчивого проводника желаний! Упоительное скольжение. Трение. Тепло и блаженство. Всем этим его одаривает музыка и слишком откровенные фантазии. В мелодию вложена душа. Он это прекрасно чувствует. Слова без слов. Эмоции, в форме еще более тонкой, чем речь. Это заставляет тело трепетать, наполняясь вожделением. Кровь подхватывает теплые искры, сталкивает их и соединяет, разжигая все более сильное пламя. Плоть откликается слишком охотно, поспешно, страстно, словно затаившись, на самом деле, ждала именно этого порыва музыки.
Жаркие губы… плотный обхват… шея саксофона сверкающая и изогнутая льнет к умелым устам, как стремился бы с ним и он. Возбуждение неминуемо перерастает в напряжение. Тело требует движения, скольжения, тепла и погружения… Все это доходит до бесстыдной очевидности… Плоть рвется к блаженству, она требует сопряжения. Эти дразнящие губы! Сводящий с ума плотный жаркий захват! И над всем этим музыка. Все несется в потоке этой мелодии. Тело начинает подрагивать. Масато сопротивляется. Этого не должно происходить! Он уже сбежал от этого один раз, но куда скрыться теперь?! Он прикусывает губы, пытаясь удержать свои мятущиеся страсти, но только сильнее разжигает их, потому что уста тоже жаждут прикосновений, лобзаний, скольжений. Какая нечеловечески жестокая пытка! Всего лишь музыка! Всего лишь саксофон! Всего лишь упоительно сладкие губы, принявшие и обхватившие! Всего лишь он! Он! Он! Он! Тело подрагивает все явственнее.
Мелодия резко обрывается.
- Я что, настолько неприятно играю, что тебя всего передергивает? – с недоумением звучит голос Рэна.
И что ему ответить на это? Правду? Невозможно! В этом он не желает признаваться даже самому себе! Солгать, что игра отвратительна, и тогда пытка прекратится? Возможно, это действительно лучший выход. Только губы не хотят размыкаться. Тело требует продолжение сладостного истязания, оно слишком долго ждало этого! В упорной борьбе с собой, рождается только нервное движение плечами, которое может быть расценено совершенно по-разному.
- Я тебе мешаю? – продолжает Дзигундзи абсолютно не нужный сейчас разговор.
На его вопросы нет ответов.
- Пишешь что-то важное? – Рэн подходит и пытается заглянуть через его плечо.
Взгляд самого Хидзирикавы падает на исписанный лист. На нем всего одно слово, повторенное множество раз. Безумие! Он быстро комкает лист, что бы не дать его мучителю увидеть содержание, что бы не дать ему проникнуть в мир его запретных страстей.
- Не твое дело, - зло вырывается из истерзавшего себя тела.
Рэн недовольно фыркает и отходит.
- Если тебе так уж неприятно, я уйду, - заявляет он, складывает инструмент и действительно уходит.
Едва за ним закрывается дверь, Масато кидается в ванну, под холодный душ, прямо в одежде. Это снимает жар плоти, но не дает, ни малейшего успокоения душе. Этот саксофон его погубит!
Дни в академии тянутся своим чередом. Один ярче, один длиннее, один удачнее, один тяжелее…
Здесь он узнает Дзигундзи таким, каким не видел его в том далеком совместном прошлом. Отъявленный ловелас. Отточенные манеры, голос, взгляд темно синих завораживающих глаз, ловкие приемы, красивые жесты – Рэн применяет весь арсенал, и поклонницы, визжащей стайкой, порхают за ним повсюду. Почему-то Хидзирикаву это безумно злит. Какое ему дело?! Пусть забавляется, с кем хочет! Ему это совершенно безразлично! Просто глаза сами останавливаются, что бы выхватить Рэна из толпы восторженных девиц, что бы еще раз наказать все еще на что-то надеющееся сердце выражением его приторно слащавого, кого-то обольщающего лица. Невыносимо! Действительно больно! И как глупо! Какое ему дело?!
Он играет для них на саксофоне. Позерство! Купается в их овациях и восторженных взглядах. Масато становится невыносимо противно, потому что… потому что он сам готов, как эти наивный девицы, бросать на него восхищенные взгляды, млеть от теплоты его голоса и силы глубоко проникающего взгляда! Как глупо! Безумно! Недопустимо! Иногда Рэн чувствует его жгучий взгляд и поворачивается, но ледяное равнодушие, выработанное за долгие годы лицемерного послушания, быстро приходит на выручку своему обладателю. На лице легкое презрение. Вот и все. Глаза Дзигундзи тоже становятся холодными. Это странная безмолвная вражда.
Первое время Рэн пытался что-то изменить, выстроить когда-то порванные отношения заново. Хидзирикава ему этого не позволил. Замкнулся в себе. Отгородился своей спасительной стеной. Дзигундзи обращал все в насмешку.
Вся академия видела в них только наследников двух богатых домов, соперничающих друг с другом из-за родовых предрассудков. Масато это устраивало, заблуждение спасало его от мучительных объяснений и оправданий. Они так и жили, каждый своей отдельной жизнью, стесненные четырьмя стенами. Это помогало Хидзирикаве сдерживать свои чувства, но делало его все более мрачным, а бездну отчаянья все более глубокой.
Его спасал и губил саксофон. Рэн почти перестал играть в комнате, видя странное напряжение соседа. Он списывал это на обычное недовольство и все чаще уходил музицировать на крышу. Но иногда ему напротив, хотелось досадить своему холодному и отстраненному напарнику по общежитию, и Дзигундзи устраивал искрометные концерты. Масато не выдерживал до конца даже одной композиции, отбрасывал кисть, мял исписанные листы, бросал на своего мучителя гневные взгляды, и сбегал. Это вызывало у Рэна хищную усмешку.
Дзигундзи разумеется не знал, что Масато видя его играющим на крыше, скрывался между проемами окон коридора и выслушивал все до последней ноты. Когда исполнитель был так далеко, справиться с собственными страстями было гораздо легче. Его не обжигал огонь выплескиваемый игрой, разум не так остро тревожило осознание близости всего того, что он так страстно вожделел, тело не тянулось так безотчетно к объекту жарких мечтаний. Он мог наконец-то вслушаться, попытаться понять, о чем говорит саксофон. Возможно, он придавал этому слишком большое значение, возможно, это была только игра его воображение и иллюзии, которые пытались выдать желаемое за действительное, но ему каждый раз слышался затаившийся в мелодии надрыв. Не важно, что играл Рэн, веселое или грустное, мелодичное или ритмичное, Масато казалось, что он слышит в музыке послание, и оно переполнено тягостными чувствами… Разумеется, это всего лишь его домыслы! Что могло тяготить Дзигундзи? К учебе он относился небрежно, и при этом, в отличие от нежалеющего на постижение наук ни сил, ни времени Хидзирикавы, учился в классе «S» - классе избранных. Он всегда был окружен восхищенной толпой девушек и пользовался у них неизменным успехом. Финансовые возможности его семьи позволяли ему, не задумываясь, удовлетворять свои маленькие и не очень прихоти. Он был благополучен во всем. Но музыка почему-то продолжала тревожить Масато своей недовысказанной болью…
Он отгонял эти странные подозрения, сам садился за фортепьяно и невольно пытался ответить, излить свои чувства, передать нотными звуками то, что не мог доверить словам. Бывали редкие моменты, когда в открытых дверях комнаты репетиций, подняв глаза от клавиатуры, Хидзирикава вдруг видел Рэна. Острый взаимный взгляд, и криво усмехнувшись, золотоволосый делал вид, что просто проходил мимо.
Сближение с Нанами немного согрело душу Масато. Ему нравилась ее открытость и искренность, и, глядя на нее, он убеждался, что так тоже можно отдавать себя миру, не боясь, что тебя не поймут или осудят, довериться кому-то и нести это тепло в жизнь. Но чего он никак не мог понять, так это то, зачем Рэну нужно было заигрывать с ней? Неужели только для того, что бы досадить ему? Или он действительно видел в ней нечто большее, чем в обычных участницах своей свиты?
Никаких вопросов, никаких ответов. Будучи вдвоем они в основном молчат. Холодное напряженное безмолвие. Устав от тишины, Дзигундзи брался за телефон и бесконечно названивал своим поклонницам, заводя с осчастливленными пространные беседы почти не о чем, о неких почти чувствах, о странных полу взглядах…
- Еще древние считали музыкальные инструменты проводниками божественной силы, голосами духов, - плавно текла для кого-то его обольстительная речь. – У каждого из них есть душа. Мне кажется, что я чувствую свой саксофон всем телом. Я проливаю через него дыхание, и оно становится звуками. Я чувствую его клавиши, я знаю, что и когда нажать чуть сильнее, а когда - более плавно, когда можно просто проскользнуть пальцем, едва задев. Он отзывается послушно и страстно. Игра похожа на глубокий затяжной поцелуй, в котором утонули не только губы, но и сердце, от которого запела сама душа.
Масато стал ощущать, как обволакивающий дурман этого голоса начал отравлять и его разум, слова и интонации настойчиво будили воображение, рисуя именно то, чего он не хотел бы видеть, но… желал чувствовать!
- Мои пальцы скользят по его гладкости, по манящим изгибам. От этих прикосновений согревается даже металл. Он отзывается на них. Он играет. Точно так же может заиграть и тело в руках мастера. Данное нам богами облачение души тоже имеет свои клавиши и струны, умело играя на них, бренность можно вознести до сфер небесного блаженства. Поцелуй с жарким придыханием вызывает чарующие звуки в моем саксофоне, так же и в прекрасном теле он способен вызвать еще более сладостное звучание. Соединение звуков рождает мелодию, соединение тел – целую феерию, где танец сопряжен с музыкой, а свет души - с самыми проникновенными признаниями. Это и есть ценность жизни, суть счастья, благословение богов. Это подобно полету, подобно самой глубинной страсти музыки. Сейчас я докажу тебе это. Я сыграю тебе, только тебе одной, я расскажу о своих самых затаенных чувствах. Я поднесу его к губам и согрею первым выдохом, проскользну по краю языком, что бы насладиться гладкостью. Мундштук отвечает мне твердостью, но она обманчива, это упругость, она поддается нажиму. Губы будут ласкать ее, что бы звук стал более ярким, что бы проник глубже. Охватил полнее. Прошу тебя, почувствуй это. Я сыграю только для тебя. Пусть откликнется твое сердце. Ощути этот почти неосязаемый, но страстный поцелуй.
К своему великому ужасу Масато ощущал все! Каждое слово достигло своей цели! Тело тянулось к ощущениям, о которых ему рассказывали! Долгий страстный поцелуй сомкнутых на упругости губ! Он почти был, почти терзал его плоть, и отсутствием этой самой последней физической стадии воплощения сводил его с ума. И вот снова музыка! Льется, что бы усилить его мучения. От нее вибрирует воздух. От нее подрагивает тело. От нее дурман затягивает разум! Бежать! Бежать! Бежать прочь!
Хидзирикава срывается с места, разворачивается и натыкается на подошедшего, в процессе игры на середину общего пространства, Рэна. Тела и взгляды сталкиваются. Саксофон замолкает. Сближение произошло слишком неожиданно, и с лица Масато еще не успели исчезнуть истинные чувства. Голубые глаза горели отблесками страсти, губы пылали, дыхание подрагивало, но самым главным обличителем оказалось именно тело, упершее в ногу саксофониста горячую упругость. Несколько секунд замешательства. Безумная борьба с собой. Не сорваться! Выдержать! Но все как назло против него! Удивленные глаза так близко, уста в плотном обхвате, откровенное признание тела, после которого уже не нужно ничего объяснять, просто действовать! Хидзирикава отталкивает Рэна. Отчаянно! Проклиная самого себя за такое решение! И устремляется прочь из комнаты.
Опустив саксофон, Дзигундзи провожает его долгим взглядом.
- Так вот в чем дело, - тихо роняют губы.
Его мысли тоже в смятении. Все слишком внезапно, слишком откровенно… Но неожиданно ли? Странная реакция напарника по общежитию на его игру с самого начала удивляла Рэна, но он и предположить не мог, что дело в этом… Тут он вспоминает, что его ждет телефон.
- Простите, очаровательная леди, - галантно произносит он в трубку, - но на сегодня мне придется на этом закончить. Я к своему прискорбию вспомнил об одном очень важном деле. Нет. И встретиться мы сегодня не сможем. Придется подождать другого удобного момента. Поверьте, прекрасная леди, мне искренне жаль.
За окном темно. Академия затихла. Масато не возвращается. Дзигундзи ждет его сидя на подоконнике, заставляя всплывать в памяти его небесно голубые, так странно блиставшие в момент их столкновения, глаза… Возможно ли…?
Время за полночь. Хидзирикавы все еще нет. Рэн выключает свет, но возвращается на подоконник. Его догадка оправдывается. Масато появляется через час. Он просто хотел дождаться, пока его сосед по комнате уснет, что бы избежать унизительных объяснений хотя бы сегодня. Войдя, он замечает на подоконнике Рэна, на мгновение приостанавливается, а потом проходит к своей кровати. Просто раздевается. Просто ложится. Просто отворачивается к стене. Разговора не будет. Дзигундзи еще некоторое время смотрит на висящую над академией луну. Она как всегда грустна. И эта томительная грусть начинает наполнять и его сердце. Разговора не будет. Нужно ложиться спать.
Проснувшись, Рэн обнаруживает, что Масато уже нет, постель заправлена, приготовленные с вечера материалы отсутствуют.
Хидзирикава избегал его весь день. И следующий, и следующий, и следующий… В комнату возвращался только тогда, когда гас свет. Раздевался и ложился.
«Как глупо», - зло думал Рэн и тоже отворачивался.